Рассказ. Лемуан, тайну хранящий. Окончание

Вернувшись в комнату, она еще раз взяла в руки снимки. Те же нашивки, погоны, фуражки. Да, все верно – нацистская форма, скорее даже офицерская. Кинув карточки на стол, Кристина села на диван. Ей было неприятно разглядывать фотографии улыбающихся нацистов. Это было.. противоестественно, что ли.

Кристина мало смотрела фильмов о войне, пока в школе на уроке истории они не начали разбор Второй Мировой. Это было уже в одиннадцатом классе и Валет – их учитель истории - дал им задание подготовить небольшие доклады о разных аспектах войны. Кто-то взял тактику ведения боев, кто-то – отображение войны в прессе, кто-то – жизнь мирного населения. Кристина взяла себе блокаду – вначале потому, что незадолго до того видела в журнале статью, посвященную блокадникам, а затем и сама заинтересовалась. И, как часто с ней это бывает, увлеклась. Она сидела в библиотеке, читала воспоминания блокадников, статистику, а по ночам тихо плакала – война, казавшаяся такой далекой, вдруг приблизилась и приоткрыла свое лицо. В их семье не было фронтовиков – папины родители жили далеко и почти не общались с семьей сына, бабушка по маминой линии не воевала (осталась при больной матери на хуторе), войну прошел лишь мамин папа, но он умер от инфаркта, когда Кристине было шесть лет. Праздник Победы был в их семье обязательным – каждый год они ходили к памятнику, а вечером поминали погибших. Фильмы о войне, идущие по всем каналам сразу, родители смотрели без Кристины – ей они казались немного наивными и очень далекими.
А вот после школьного задания по истории она несколько вечеров подряд смотрела военные фильмы, каждую ночь засыпая в слезах. Это была какая-то другая война, отличавшаяся от той, какой ее представляла Кристина.

С тех пор девятого мая она делила цветы на две части: одну, как и прежде, оставляла у памятника, а вторую дарила ветеранам. Каждый год искать в многотысячной толпе фронтовиков становилось все труднее, но тем приятнее было вручать им цветы.
Кристина спокойно относилась к тому, что в Латвии девятое мая не являлся официальным днем – пусть празднуют восьмого, как вся Европа. Главное, чтобы праздновали.
Она никогда не задумывалась о второй стороне, стороне фашизма. Это был враг и точка. Конечно, не вся страна была врагом, и в Германии было свое подполье. Но фашизм, однозначно, враг всего живого. По мере приближения ко Дню Победы в прессе то и дело мелькали различные статьи, воспоминания воевавших. Попадались среди них и заметки о легионерах, пособниках фашизма со стороны мирного населения. Кристина не заостряла на них внимания: мало ли что пишут в газетах.

И вот теперь на ее столе лежали фотографии фашистов. Они были такие же как сотни других фотографий фронтовиков – молодые, улыбающиеся. Только форма немецкая и вера другая. Царапнуло и то, что форма была офицерской, а ребята совсем молодыми - лет по 25, не больше. "Быстро же их в звании повышали, выслужились наверное" - промелькнуло в голове.
Кристину смущал еще и тот факт, что одно лицо напоминало ей фотографию бывшего директора Ботанического сада, Карлиса Зунде. А может просто показалось? Но как быть с тем, что снимки найдены в саду, а ведь бывший директор имеет неограниченный доступ к любому уголку сада, да он живет там. Тогда зачем ему прятать фотографии под куст пиона? Он же может хранить их у себя в сторожке. Забыв о том, что она хотела позвонить Сережке, Кристина села к компьютеру. Все просто – надо только поискать фотографии Старого Карлиса и сравнить с найденными фотографиями. Тогда все сомнения исчезнут.
Пришлось просмотреть не одну страницу с результатами, пока не нашлась нужная ссылка. Да, вот он, Карлис Зунде, директор Рижского Ботанического сада и известный коллекционер. Регалии, биография, достижения, вот... Фотографии.

Да, несомненно, это он. В интернете не нашлось снимков молодого Карлиса, на самом раннем ему было что-то около тридцати лет. Но этого оказалось достаточно для сравнения – близко посаженные глаза, необычный взгляд, форма лица, все сходилось. Сомнений не осталось. Человек в немецкой форме на фотографии – это бывший директор Ботанического сада Карлис Зунде.
Только сейчас Кристина поняла, как надеялась, что это окажется не тот милый старичок, который работал сейчас сторожем в саду. Известный селекционер – бывший нацист? Сделать карьеру с таким прошлым? В голове не укладывается. Теперь уже неважно, кто и зачем спрятал фотографии в саду. Другой вопрос затмил все загадки: что делать с фотографиями? Этот вопрос не давал покоя ей всю ночь, он крутился, словно надоедливый комар и пищал вопросом «что делать?».

Заснуть ей удалось лишь под утро, когда до звонка будильника оставалась пара часов. Впервые ей не хотелось идти в такой любимый и родной Ботанический сад. Впервые она шла очень медленно. Нет, она не боялась столкнуться со сторожем – он редко выходил из сторожки утром и днем, предпочитая вечерние моционы. Ей было неприятно, что такое светлое место как сад, было создано нацистом. Казалось, было бы даже лучше, если бы он был рядовым преступником. Почему она пообещала Анне Викторовне быть утром? Можно было сказаться больной и взять выходной. Но раз обещала - надо идти. Может удастся сегодня уйти пораньше.

Кристина уже придумала причину для внезапного ухода (срочный визит к зубному врачу), когда выяснилось, что днем приезжает высокое начальство из главного управления для тщательного осмотра помещений и определения размеров затрат на необходимый ремонт. Поэтому будет лучше, чтобы во внутренних помещениях не было посторонних. К полудню Кристина и Анна Викторовна разметили на трех площадках контуры клумб, проверили рассаду и завотделом отпустила практикантку. В заботах о выставочных клумбах Кристина даже забыла о главном вопросе, но, как только вышла из сада, снова вспомнила о нем. Сережка так и не позвонил – занят, наверное. Может экзамены – торты печет или банкет оформляет. Единственный, кто пришел на ум в такой ситуации (после Сережки, конечно), был школьный учитель истории. Который хвалил Кристину за прекрасно выполненное домашнее задание на тему войны. И она направилась к своей бывшей школе, точно зная, что до июня сможет застать в этих стенах любого учителя.

- Криста! Ну Криста же!
Кристина обернулась – ее окликала вон та, одетая во все черное, девица. Да это же Илонка! До шестого класса они были соседками по парте, потом их рассадили, потому как Илона всегда и все списывала у Кристины, полагая, что если рядом есть готовое решение контрольной, то незачем самой ломать голову. Все равно это никому не нужно.
- Илонка! Рада видеть!
- Ила, дорогая. Я теперь Ила.
- Что за выдумка? И что у тебя за прикид?
- Слушай, ну ты где-нибудь слышала «певица Илона»? Гадость какая, прям как деревенская простушка на сцене самодеятельного театра. А Ила – звучит загадочно.
- Певица? Ты певица? – Кристина расхохоталась – представить вечно неуспевающую по всем предметам Илонку на сцене с микрофоном она не могла.
- Что ты ржешь аки лошадь? Да, певица. Группа у нас.
- А, группа. Ну тогда еще могу представить.
- Дурочка. Я с таким парнем познакомилась. Он барабанщик. Сказал, что у меня неплохие песни. Ну ты ж знаешь, я стихами баловалась. Давай сядем, поболтаем.
- Давай. Вон скамейка. Помню я твои стихи. Мир черный-пречерный, а я чернее его. И дальше в телеграфном стиле. Так, что ли?
- Ничего ты не понимаешь. Это готическое направление. Короче, привел он меня в группу, порепетировали. Всем понравилось.
- И что, выступаете уже где-то?
- Пока только в гаражном варианте.
- В каком?
- Ну у Балса нашего, гитариста, гараж есть. То есть гараж папенькин, но Балс выпросил. Мы там и играем. Открываем ворота и сцена готова. Иногда ребята наши приходят послушать, иногда алкаши собираются. Но копейку какую всегда подбросят.
- И что вы дальше будете делать?
- Что дальше? Дальше только деньги нужны – запись в студии сделать хорошую и рассылать на радио, продюсерские студии. В общем, с этим пока глухо. Ну а ты чего? Все с пестиками-тычинками возишься? Слышала в универ не поступила?
- Неа. Хотела на бюджетное, но места сократили. Сейчас на практике в нашем Ботаническом саду. Обещали помочь на следующий год поступить на бюджет. Не получится – пойду на платное, возьму кредит на оплату.
- Наших видела?
- Почти нет. Сережку только, да и то редко. Он в кулинарный поступил, говорит, классно все.
- А ты чего такая мрачная, Криста? Ботаника к земле пригнула?
- Нет, Илон. Тут такое дело... – Кристина замялась, не зная как сказать.
- Ну говори, не тяни.
- Ну представь себе, что ты знаешь что-то такое о человеке и не знаешь, что с этим делать.
- Эээ... Можешь по-русски и конкретно?
- Конкретно будет так: я нашла, совершенно случайно, фотографии фашистов. И узнала одного человека. Довольно известного. И теперь не знаю, что с этим делать.
- А он жив сейчас, этот человек?
- Жив. Правда жизнь у него сложилась не ахти как весело и радужно.
- Крис, ты помнишь, что нам историк рассказывал?
- Ты о чем?
- О Нюрнбергском процессе.
- Приговор не имеет срока давности?
- Именно.
- Я не знаю, Илон. С одной стороны – да, с другой – он много сделал для... ну, в общем, для науки.
- Твоей любимой ботаники, что ли?
- Да какая разница! Он старый, совсем старый человек. Его сын выгнал его из дома и теперь этот старичок доживает свою жизнь в захудалой сторожке. Он уже наказан, понимаешь?
- Нет, не понимаю. Ты, что, оправдываешь нациста? Нет, ну вот скажи, ты оправдываешь тех, кто стрелял в том числе и в твоего деда?
- Не оправдываю. Я просто не знаю, что делать.
- Хочешь я скажу, что тебе делать? Иди в газету и продай им эти снимки. Пусть сами разбираются – публиковать их или передать комитету или кто там занимается поимкой нацистов.
- Продать фотографии?
- Ну а что? Журналисты уцепятся и заплатят, это стопудово, а ты не будешь мучиться вопросов.
- Нет, Илон. Мне эти деньги руки жечь будут. Лучше просто так отдать снимки.
- Просто так – это все равно что выбросить. Не хочешь брать денег – давай фотки, я сама пойду по редакциям. Мне деньги нужны – нам студийную запись делать нужно, а работает у нас только Балс и то – грузчиком в магазине.
- Я с Валетом хотела посоветоваться.
- С Валетом? Ну не знаю. – протянула Илона. – Хотя чего не знаю, он тебе скажет то же самое – преступник должен быть наказан.
- Илона, я знаешь, о чем подумала? Ты только не ори, послушай.
- Ну.
- Я поговорю с ним. Ну с этим старичком.
- Крис, ты дура. Что он тебе скажет? Что ни чем не виноват? Что его силой заставили? Потом отберет у тебя эти фотографии и разорвет на маленькие кусочки?
- Илона, ему восемьдесят семь лет! Что он у меня может отобрать?
- И чего ты добьешься?
- Я хочу знать. Вот пусть мне сам все расскажет. Будет отпираться – с чистой совестью сдам фотки.
- А если плакать будет, умолять?
- Тогда к Валету пойду. Да, Илон. Я решила.
- Дурочка. На черта ввязываться?
- Мне так спокойнее будет. Ты извини, Илон. Я побегу.

Ила посмотрела на одноклассницу и чертыхнулась – вот нет у людей других забот, так на свою голову придумают приключения.

Кристина бежала к саду. Вряд ли Старый Карлис покинул свое жилище и гуляет – скорее всего, верный своей привычке, сидит, пьет чай и смотрит телевизор. Перед входом в сторожку Кристина остановилась, перевела дух. Есть еще время передумать – сходить к учителю истории, посоветоваться с Сережкой. Но нет. Она уже пришла. Сейчас задаст вопросы и поймет, как ей поступить. Она постучала в старую деревянную дверь.
Откуда-то изнутри до нее донесся скрипучий голос
- Входите, не заперто.
Кристина осторожно потянула на себя дверь и зашла внутрь, оказавшись в своеобразной прихожей. Там было прохладно и даже чуть сыро. Лампочка светила тускло и позволяла лишь увидеть очертания предметов – обувь, разбросанная по полу, цветочные горшки, какая-то одежда в беспорядке навешенная на примитивную вешалку. Справа послышалось шарканье и в прихожую хлынул свет – оказывается там была дверь, ведущая в комнату.
- Кто вы? – перед Кристиной стоял старичок в растянутом свитере, мятых брюках. Невысокого роста, с неровно подстриженной белой бородкой и в больших очках с толстыми стеклами он был похож на старика-лесовика из сказки.
- Меня зовут Кристина, - несмело произнесла девушка по-латышски. – Я прохожу тут практику.
- Ааа, - задребезжал скрипучий голос, - Юная натуралистка. Проходи, проходи.

Кристина зашла в комнату. Здесь был тот же беспорядок, что и в прихожей – скомканная одежда лежала горбом на кресле. А на столе были все следы недавнего обеда: крошки, пятна, лужицы. Грязная посуда возвышалась стопкой тарелок на краю стола. Разобранный диван, накрытый покрывалом, говорил о том, что комната эта служит хозяину и гостиной, и столовой, и спальней.
Старичок прошаркал к креслу, снял с него горб одежды, скинул его на диван и махнул Кристине.
- Садитесь. Я прошу прощения за беспорядок, ко мне редко гости ходят. Хотите чаю?
Кристина спохватилась – надо было хоть за печеньем сбегать. А то вломилась без предупреждения, с пустыми руками. Хотя это еще как посмотреть. Но ответила, не желая обижать старика:
- Да, можно и чаю. Вам помочь?
- Ну что вы. Я пока в состоянии поухаживать за гостьей.
Пока бывший директор Ботанического сада сновал туда-сюда с тарелками и чашками, девушка наблюдала за ним. Старичок не производил впечатления знаменитого селекционера. Глядя на него вообще невозможно было представить, что это он способствовал расцвету сада и налаживанию связей с коллегами из других республик Союза. Чай оказался на удивление крепким и свежим. Наконец Старый Карлис сел в старое кресло напротив Кристины и вздохнул:
- Раньше я был проворнее. Ну рассказывайте, юная натуралистка, что привело вас ко мне.
- Я только вчера узнала, что вы и есть тот знаменитый Карлис Зунде, - начала Кристина, не решаясь начать сразу с главной темы – Я здесь только пятый месяц и большей частью не вылезаю из теплиц или из оранжерии Анны Викторовны.
- Знаю, знаю, - проскрипел Старый Карлис. – Анна Викторовна вас хвалит. А мне вот интересно, почему такая красавица решила уйти в науку. Да не куда-нибудь, а в ботанику. Вместо того, чтобы покорять мужчин или приобрести другую видную профессию.
Бывший директор рассмеялся, весьма довольный своей шуткой. Кристина начала рассказывать ему о детской мечте, которая не угасала, а только крепла со временем. Старый Карлис слушал и улыбался, а потом вдруг спросил:
- Ну а от ботаники ты что хочешь?

Кристина помолчала, потом решилась:
- Честно?
- А то. Нечестно я и сам сказать тебе могу.
- Мне хочется научиться слышать растения, понимать их.
- Жаль. Значит селекционера из тебя не выйдет.
- Это почему? – удивилась девушка, поразившись старческой проницательности.
- Потому что для селекции нужен холодный ум и любовь к науке, а не к растениям. Придется ломать хрупкую душу растений. Ведь ты же думаешь, что у них есть душа?
- Ну, в общем, да.
- Ты будешь отличным декоратором, но не селекционером. Поэтому сразу ищи свое направление в учебе и совершенствуйся в нем.
- Да, так и думала. Надеюсь, мне это удастся.
- Все в твоих руках, натуралистка. А теперь давай к главному переходи. Ты ведь не за советом ко мне пришла?

Кристина на секунду онемела. Как он догадался? Вот же ж – дряхлый старик-лесовик, а глаз алмаз. Старик-лесовик хрипло засмеялся, откашлялся и произнес:
- Вот, дитя мое, урок тебе. Недооценивай стариков. Они многое видят, многое чувствуют.
И Кристина решилась. Вытащила фотографии и прыгнула в ледяную воду:
- Вчера в саду я случайно нашла эти фотографии. Под кустом пиона. Это ведь вы на них?

Старик взял фотографии, руки его дрожали, но ей было непонятно: дрожат они от страха или от старости. Карлис пробормотал:
- Все-таки она их вытащила.
Он поднял на нее старые выцветшие глаза и сказал:
- Да, это я.

Они помолчали. Потом он сказал:
- Я никому не рассказывал об этом. Тебе расскажу. Я недавно узнал, что моя внучка родила сына. Моего правнука то есть. А ей двадцать два года. Тебе ведь тоже двадцать два?
Кристина кивнула. На самом деле ей было девятнадцать, но это показалось ей несущественным сейчас.

- Мне было восемнадцать, когда началась война. Жили мы почти на границе с Россией, в деревне Кочаново, Абренского уезда. Старший брат ушел добровольцем на фронт – тогда Латвию уже присоединили к Советскому Союзу. Мы считали это правильным – не выстояла бы наша земля под напором немцев. Вот. Брат ушел, а я остался. Меня не взяли из-за низкого зрения и из-за хромоты, да и выглядел я на шестнадцать. Хоть и тыкал им и метрикой, и паспортом. А не верили.

А тут еще и хромота со зрением. Когда мне было девять лет, мы с мальчишками ползали по гаражам и испытывали себя на смелость – кто с какой высоты прыгнет. Я прыгнул неудачно, нога подвернулась и я сильно ударился головой о землю, сломав еще и ногу. Вести меня в Ригу к врачам мама не могла – она в то время сильно болела. А отцу времени не было – поле надо было вспахивать, да за коровами смотреть. Нога зажила, но видно кость срослась неправильно и я стал хромать. Через два года стал хуже видеть. Меня повели к местному доктору, который сказал, что сделать уже ничего нельзя, зрение будет падать до определенного уровня, потом остановится. Ослепнуть я не ослепну. Но если родители хотят, могут везти меня к рижским врачевателям, хотя вряд ли те чем-то мне помогут.

И вот началась война. Меня забраковали, брат ушел. Вскоре ушел отец. Я остался с мамой на хуторе. Надо было ухаживать за скотиной, по возможности что-то сеять. Два раза я сбегал на фронт, оба раза меня возвращали нашему старосте. Мать стыдила меня, что я хочу ее бросить одну. Отпускать меня не хотела – говорила, что с моим зрением и хромотой не я первый врага увижу, а он меня. И что я буду полезен нашему хутору именно сейчас – мама видела у меня талант к земле.
В сорок третьем мы перебрались в Ригу, к папиным родственникам. Мама уже совсем хворала. А я пытался все так же попасть на фронт, а попал к одному человеку, Витольду. Комиссованный с фронта из-за контузии, он и дома не оставался без дела. Однажды он взял меня с собой – на киностудию, где работал многостаночником – убирал, собирал декорации, искал места для хранения архива съемок, а в остальное время был подпольщиком. В сорок втором году именно он создал Рижский подпольный центр, который координировал деятельность активистов подполья на территориях Саласпилского шталага, Рижского гетто, Рижского лагеря военнопленных, а также антифашистских группировок в Лигатне, Валке, Огре и других городах. Тогда же было принято решение о печати агиток и листовок, для чего была создана нелегальная типография и меня поставили ее руководителем. Там, в типографии, на очередном собрании подпольщиков, я и познакомился с бежавшим из немецкого плена актером Ленинградского ТЮЗа Михаилом Ивановым. Он конспирировался, выдавая себя за рабочего. Основной деятельностью группировки Иванова было формирование боевых единиц сопротивления среди рабочих городских предприятий, которые в условиях нацистской оккупации имели отношение к обслуживанию военной машины Третьего рейха.

Он-то и нашел меня после войны в Риге, где я жил один. Мама к тому времени умерла, отец и брат не вернулись с фронта. Я жил, не зная, чем заняться. Вернулся на хутор, пытался восстановить хозяйство, не получилось. Чувствовал себя виноватым, что остался жив в то время, как родные погибли. Приехал снова в Ригу и встретил Михаила. Он предложил мне сняться в фильме про войну, тогда их начали снимать почти на всех киностудиях. Сказал, что если мне не удалось повоевать на фронте, я могу сделать это в кино. Договорился с киностудией и привез меня. Режиссер посмотрел на меня и определил во фрицы! Сказал, что у меня подходящая внешность, только очки надо заменить. Я помню до сих пор, как хотел ему набить морду. Остановил меня Витольд, тот самый, комиссованный с фронта организатор подполья. Он выпросил реквизит, сделал снимки меня и еще двух ребят в форме. Потом показал фотографии режиссеру. Хотел показать, что в роли фрица я совсем никак. Тот посмотрел и выбрал двух других ребят. Не получилось из меня актера.

Старик помолчал, отхлебнул остывший чай и продолжил:
- Вот так меня забраковали во второй раз. Я уже собирался снова вернуться на хутор, как встретил сына своего соседа по рижской квартире, Бориса. Он собирался в Москву, учиться, звал с собой, твердя, что хватит думать о войне, она закончилась и что если я остался жив, значит так надо и я не должен болтаться по жизни как листок в луже. Мы поехали в Москву. Там мы поступили на биологический факультет Московского университета. Так я нашел то, что мне было интересно и заставило меня забыть о войне, чувстве вине.
Меня тянуло в Ригу и я попал по распределению в этот сад. Ушел в ботанику с головой. Женился уже тут. Жена умерла рано – при родах. Родила сына, Иманта.
Я виноват перед ним. Очень виноват. Наука поглотила меня, мне хотелось создавать новые сорта. Селекция – вот что было моим призванием. Казалось, что после войны создавать новое обязаны все. И я понимал это так, что мне нужно делать то, к чему у меня были способности – к земле и растениям. Сына воспитывала тетка покойной жены. Она ругала меня, что сорняки для меня интереснее сына, что я совсем им не занимаюсь. Я пытался ей объяснить, что до сих пор во мне живет вина перед погибшими отцом и братом, по умершей так рано матери. Мы с Имантом жили в одном доме, но были бесконечно далеки друг от друга. Он рано женился – думаю, ему хотелось быть кому-то нужным. А мне нужен был сад и новые сорта. В конце концов он получил новую квартиру и съехал. Я остался один в трехкомнатной квартире в центре Риги. Меня это не смущало – все равно я пользовался только одной комнатой, да и туда приходил только ночевать. Даже выйдя на пенсию, я продолжал ставить опыты, прививая одни сорта к другим, смешивая гибриды с гибридами. Но со временем стал понимать, что глаза слишком быстро устают, а память частенько подводит меня. Выкинул из дома все, что напоминало мне о науке и попросил сына подыскать мне небольшой домик в деревне, желательно поближе к Саласпилскому ботаническому саду, в котором я редко бывал, так как вся моя работа кипела в рижском саду. Сын затеял ремонт в рижской квартире, перед ее продажей. И нашел вот эти фотографии. Он подумал также как и вы, моя юная натуралистка. Что я воевал на стороне фашистов. Вот эти фотографии, мои слова о вине перед всеми, отстраненность от быта и комфорта – все было против меня. Я был ошарашен, но понимал, что на слово он мне не поверит, а доказать некому. Я ведь растерял всех своих знакомых и приятелей. Весь мой круг общения составляли такие же ученые как и я, занятые вопросами селекции и поисками новых сортов растений. Как доказать родному сыну, что ты не виноват? Мне было восемьдесят три года и я понимал, что он мне не поверит, а сам я мало что могу доказать. Я тыкал ему в нос фотографии с вопросом – мог ли двадцатипятилетний парень носить офицерскую форму СС? Да максимум он мог быть ротным. Но я не мог пробить броню неверия сына. Он отказал мне от дома.
Тогда я пришел к Илмару и попросил меня взять в сторожа. И знаешь, дитя мое, мне нравится. По ночам я обхожу сад, желаю ему приятных сновидений. А летом, когда темнеет позже, осматриваю свои любимые гладиолусы. Сорта, выведенные мной, до сих пор также свежи и хороши как и тридцать лет назад.

Старик замолчал. Кристина допила холодный чай и спросила:
- А как фотографии оказались под пионом?
- Месяц назад узнал, что у меня родился правнук. Сосед приходил, рассказывал. Жаль, мне нельзя спиртного, а так хотелось выпить за здоровье маленького. Я сидел вот в этом кресле, смотрел на фотографии и решил их сжечь. Ради правнука. Мне недолго осталось топтать землю и не хочется, чтобы эта история выплыла на свет божий. Запаковал хорошенько карточки, чтобы целлофан расплавился и даже по пеплу нельзя было восстановить фотографии. Уже и место выбрал, у ограды, за холмом. Там пока пустая делянка. Долго сидел, не решаясь зажечь спичку. Все вспоминал. Михаила, Витольда, режиссера, что меня забраковал. А тут оказалось, что не один я был в саду, Александр, электрик наш завозился с освещением теплиц и обходил сад. Он меня окликнула, а я растерялся. Первое, что увидел – новые саженцы пиона. Нагнулся и подсунул под один куст пакет с фотографиями. Думал, потом заберу. Но, видно, в моем возрасте здоровья на такие шпионские страсти уже хватает. Сердце сдало. Две недели в больнице пробыл, потом здесь на койке провалялся. А сегодня увидел тебя рядом с пионом. И понял, что опоздал.
- Карлис, но можно же доказать, что это фотографии сделаны на киностудии, среди реквизита. Можно найти людей, поднять документы. Почему вы не поручили это кому-нибудь?
- У меня никого не осталось, дитя мое.
- Хорошо. Давайте это сделаю я. Раз я уже знаю правду, то у меня хватит сил и времени восстановить ваше имя в глазах сына, внуков и уже теперь правнуков.
- Нет, Кристинушка. Я не позволю, не разрешу тебе этого.
- Но почему? Ваш родной сын уверен, что вы воевали на стороне нацистов, вы понимаете, как он обрадуется, узнав, что это просто недоразумение! А внуки! Вы же внуков своих увидите и правнука.
- Дитя мое, подумай только об одном. Мой сын уже немолод. Ему хорошо за пятьдесят. Как ты думаешь, сможет ли он пережить то, что не поверил своему отцу? Сможет ли вынести этот груз вины? Он уже пережил предательство с моей стороны. Даже дважды – когда я отвернулся от него и сейчас, когда увидел карточки. Он уже пережил это. Я не могу его подвергать еще одному испытанию. Он нужен своим детям больше, чем я своим внукам.
- Что же вы сделаете с фотографиями?
- То, что и думал – я сожгу их. Ступай, юная натуралистка. Мне тяжело переносить такие затяжные визиты гостей.
- Вы неправы, Карлис.
- Ступай, дитя мое.

Конец.